Вадим Фадин, Германия



	Вадим Фадин, *Германия* * * * Британской музы небылицы давно заполонили явь; поэт над этой бездной вплавь переправляться не боится, и, может быть, как выйдет срок, в его романе обелится и безнаказанный порок. Тут важно не утратить пыла в виду нахлынувшей волны; теперь читатели вольны, в былые годы глядя с тыла (там небыль – хлябь, а быль – трава), судить без нас, как дело было – и было ль (верится едва, затем, что смутно время оно и даль в тумане неверна. Туман – съедает имена, и только имя Альбиона в стихи приносит свой акцент; вот и Онегин, наш до стона, и он – английский пациент). Лета инакие настали, близки заморские места. Но святцы не прочесть с листа – пусть и с поспешными крестами – с заблудшей музой в унисон: сюжет неразличим в кристалле, в чужое время унесён. * * * Тревожно годы коротаю, затем, что дымом мир пропах. Страна стоит на трех китаях, а те – на белых черепах, и наши скипетр и держава зажаты в лапах черепах. Так, торопясь, проходит слава. Ее и нет, по приговору, и об устоях речи нет; секрет раскроется в ту пору, когда судьи простынет след. А люд – приговорен к потёмкам не за грехи прошедших лет, но чтобы дать пример потомкам. * * * Нить бытия закручена в спираль, и много раз встречается февраль, но только без падения престола. И много раз уходит вниз зима, неотвратимо тают терема и можно ждать пусть самого простого, но всё же – потрясения ума. Нить бытия протянута во тьме (но только тот, кто не в своем уме, помыслить может о включенье тока), а кровь – тепла, и отдает в виски, когда возок на скользкие витки влетает. Так придумано жестоко, что ненадежны быстрые возки: скользят полозья поперек зимы – то, что, быть может, потрясет умы, для многих так и остается тайной. Печальные читаем жития. Устану к марту, видимо, и я – беда зимою может быть случайной, но не случайна форма бытия. * * * В конце, давно наставшем, света подобия зимы и лета с подобьями хулы и славы неплохо спелись под шумок; ничто сегодня не порок в садах болеющей державы. Пророком назван буйства срок – его ошибка сердце саднит: им не предсказан первый всадник (об остальных пока нет речи – затопчут конные толпу). Гляжу на ложную тропу, что, барским картам не переча, ложилась подло под стопу, но сохраняла в тайне свойство нести кавалеристов войско – и странен мир в обратном взгляде, даешься диву наконец: на зверя каждого ловец нашелся, двор стеснен в ограде и безутешен Бог-отец. * * * Пробежал музыкант, погоняя скотину смычком, остальные стояли на всем протяженье дороги, мне навстречу лицом и расставив по-ухарски ноги. Я тут был новичком, я себя ощущал – старичком. Мне хотелось, чтоб всё это стало – кино на стекле, я б тогда объяснил то, что было тревожно и странно; я привык слыть своим, попадая в прекрасные страны, неуместные сны настигают – в родимой земле. Толкования снов принимали всерьез в старину, а потом интерес был ослаблен учением Фрейда. В спящей сути своей совершаем глубокие рейды, но, проснувшись, решаем, что просто играли в войну. * * * Свеча – на праздничном столе, в воспоминании о детстве, в воображенье – в пору бедствий единственный зрачок во мгле, заплаканная – у иконы, запретный свет во время оно, нас высветивший на земле. Нечастый гость – живой огонь. Кто в наши дни поймет отвагу свечою освещать бумагу, а боле – поднести ладонь? Строка зажжется – в темных далях: не превзойден уменьем Палех (на черном – храм, жар-птица, конь). А та (мело, мело) свеча – непостижимее метели! Спасем друг друга: в самом деле, что за болезнь – рубить с плеча? Быть может, лишь при зыбком свете, свечу затеплив в кабинете для верных поисков ключа... * * * Печальны тромбоны, не взявшие нужного тона, грустны тромбонисты, в руках – канцелярские скрепки, безудержны стекла пустого от старости дома, чей скромный чертеж – на странице забытого тома, и всё это – повод к распитию горьких и крепких. Но что-то живет в оставляемых нами жилищах: в иных – не нашедший достойного выхода ветер и крест на полу, нарисованный полной лунищей, в других же – случайно опавшие в комнатах нищих тяжелые мысли о том, что творится на свете, и ситцевый шелест, и время, прошедшее мимо, былое присутствие (к слову, имеющий уши легко постигает безумный подтекст пантомимы) любимых. Постройки снесут, и, живущее мнимо, пройдет – то, к чему по привычке лежат наши души. * * * Кому-то дождь напомнит о тамтаме… Неотвратимо шествие с зонтами. Спасаться огородами, задами? – но это город, двадцать первый век. Вчера мещане становились в позу, устав от фильмов, презирали прозу и не настолько верили прогнозу, чтоб ждать ненастья, не смежая век. А ночь едва достала до рассвета, я даже думал, что взошла комета – нужна же хоть какая-то примета готовящейся встречи во дворе! Набравши в рот, молчали старожилы, старухи молодых не сторожили, ум остывал, и только были живы воспоминанья о былой поре (как мы играли, каждый – в первой роли, как жили мы, подумать лишь, на воле, как дней в году пятьсот, а то и боле подряд мы обходились без дождей!). Зонты черны, как на враге – медали; никто не помнит, как они взлетали, вращаясь, в небо – в брызгах и в металле – и рассекали кромками людей. * * * Хотелось, аки по суху, – по хляби... Еще стеснялись говорить о хлебе... Еще шутили в спину всякой бабе... А время шло. Джон Буль, сидевший в пабе, витал в своем викторианском небе, пока мы разоряли и трактиры, и очаги, и памятные списки, в заморских фильмах зачерняли титры, в своих – решались только на пунктиры, а в сферах волн – на шорохи и писки. Актеры восклицали в балагане, а денег было – лишь на яркий задник. Скрипач стучал на звонком барабане, каталась примадонна в шарабане, и ей дарил букеты черный всадник. * * * Унесут на груди пулеметные ленты матросы, молчаливый фотограф задаст ненароком вопросы – только я и могу поддержать непростой разговор, приложив свое ухо к смертельно больной амбразуре. Всех Матросовых эхо последний аккорд образуют, молчаливый фотограф снимает их подвиг на спор на плацдарме у Зимнего, в белой закрученной буре. Из метели сгущаются дамы в мехах и с мехами, наблюдая, как крутит безмолвную фильму механик, и отдельные кадры пытаются спрятать в альбом, чтоб потом дорогие картинки листать на диване, вспоминая дурное, что было не с ними, а с вами, не пробившими стену простым человеческим лбом, в невеселой комедии, не получившей названья.